Читаем без скачивания Дети новолуния [роман] - Дмитрий Поляков (Катин)

Субэдей первым понял, что и этот приступ провалился, и, чтобы сберечь силы, решил обратиться к каану с предложением отступить. Каан выслушал его в мрачном молчании, потом оглянулся на Лу Ю и вдруг спросил:

— А жеребёнок? Где жеребёнок?

— Жеребёнок? — не понял Субэдей и тут же заверил: — Сейчас узнаю.

— Я посылал за ним десятку.

— Насколько мне известно, — вмешался Елюй Чу-цай, склоняясь в поклоне, — его не успели спасти, великий хан. Слишком поздно.

— В таком случае, — медленно произнёс каан, — и десятника, и всю десятку казнить. Немедленно! Сейчас! — рявкнул он и вышел из шатра.

Вот уже больше года маленький отряд монгольских головорезов блуждал по землям Сун и Цзинь, Гоби и Ся, пытаясь догнать неизвестно куда ускользающую орду. Иногда начинало казаться, что задача эта невыполнима, поскольку перемещения войск каана были непрерывны и непредсказуемы, а скорость движения самого отряда определялась возможностями белого осла, на котором ехал упрямый лайчжоуский монах, и возможности эти были весьма ограниченны по сравнению с ходом коня, верблюда или хотя бы кибитки.

Дороги были переполнены шайками одичавших убийц, способных жрать людей заживо, и столкновения с ними были главной головной болью отряда. Другая забота поджидала на каждом ямском стане, где им сообщали о новой перемене маршрута орды. Сначала их было сто, и сотник чувствовал себя сотником, то есть уверенным в себе начальником. Но в бесконечных стычках с разбойниками силы постепенно таяли, и сотник начал опасаться, что если так пойдёт дальше, то в скором времени ему, чего доброго, останется командовать десяткой.

Монаха монголы закрывали собой, и часто стрелы, предназначенные ему, убивали их. Никто из них не испытывал к нему тёплых чувств, а сотник так и вовсе питал отвращение, но таков был приказ каана: доставить монаха целым и невредимым — поэтому первый и лучший кусок из котла всегда был ему. Сам монах воспринимал всё это бесстрастно, если не сказать равнодушно. Во время стычек он садился на корточки и прижимался к ослу, как будто от страха. Но это вряд ли. Он ничего не боялся. В его отношении к людям сквозила лёгкая отчуждённость, прикрываемая вежливостью, а вот мир без людей вызывал у него живой интерес. Он мог часами наблюдать за перемещением букашки по листу, отыскивая в нём скрытый смысл, или собирать какие-то травки для заваривания чая. Монголам всё это было неинтересно, они видели в нём в лучшем случае ценное животное, которого захотел каан.

Общался с монахом один телохранитель Лю Чжун-лу, да и те разговоры сводились в основном к бытовым вопросам: что с погодой, далеко ли до города, — однако, в отличие от монголов, его уважение к монаху оставалось неизменно высоким, хотя видимых причин к тому за всё время пути как-то не проявилось. Монах ни разу не спросил, для чего он понадобился великому каану, не предположил и даже ни разу не коснулся этой темы, и вообще держал себя как беспечный бычок, ведомый на заклание.

У монаха был с собой сундучок с массой каких-то предметов: ножичков, амулетов, приправ к пище, камешков и прочей чепухи. Как-то сотник, напившись хмельной дряни из фляги нищего странника, не понявшего, что ему говорят, и за то тотчас убитого, выхватил сундучок у монаха, когда тот собирался подстригать бороду.

— Я хочу знать, — прорычал он заплетающимся языком. — Может, там отрава.

Лю Чжун-лу вырвал из ножен саблю и приставил её к горлу монгола. Одуревшего сотника остановил не столько клинок, сколько полный стали взгляд чжурдженьского телохранителя. Монголы вскочили на ноги. На мгновение все замерли. И тут монах просеменил к сотнику, которому едва доставал до плеча, вежливо забрал у него свой сундучок и вернулся к прерванному занятию как ни в чём не бывало. Лю Чжун-лу решил, что пришёл его конец. Он быстро убрал саблю в ножны и поклонился.

— Думаю, Сын Неба оценит твою сдержанность, — пробормотал он.

Сотник тряхнул головой и, не проронив слова, направился к своим воинам. Теперь оставалось ждать удара в спину. Но ничего такого не последовало. Протрезвев, сотник, видимо, решил сделать вид, что ничего не помнит. Более того, он попросту перестал замечать монаха. Так было спокойнее. Больше шансов не прибить его ненароком, как муху. Но вместе с тем он стал бдительнее следить, чтобы с головы монаха не упал ни один седой волос.

Тогда же монах попросил Лю Чжун-лу больше не заступаться за него.

— Почему? — удивился чжурджень.

Монах взял в руки два одинаковых камня, взвесил их.

— Видишь? — спросил он. — Один уравновешивает другой. Зачем мешать тому, что идёт по закону сущего? Когда надо, дао сам положит песчинку — на этот или на тот.

Все другие дни монах в основном сидел на месте, погружённый в себя, и либо неслышно разговаривал с ослом, либо ковырялся в своём сундучке, либо мычал себе что-то под нос. Иногда он бродил по полям, собирая полезные растения, затем высушивал их и раскладывал по баночкам.

Вообще-то Лю Чжун-лу ожидал от него каких-нибудь откровений, каких-нибудь неожиданных чудес. Но их не последовало. Монаху не было дела до сопровождавших его людей. Однако, удивительное дело, находясь возле монаха, телохранитель всё равно как будто бы безмолвно разговаривал с ним о наиболее важном, что есть, для любого человека, разговаривал много и столь искренне, что душа сама раскрывала крылья, воспаряя над прекрасным и безразличным миром, полным сиюминутных страстей и бесплодных иллюзий.

«Нет смысла бояться, — думал чжурджень, всё глубже постигая простоту своих мыслей. — Всё во мне».

В один из тёплых вечеров, сидя на берегу реки, текущей в пустынной, каменистой местности, ожидая, когда монголы надуют бычьи шкуры, чтобы переправиться самим, а местные рабы соорудят плот для монаха и его осла, телохранитель Лю Чжун-лу увидел на горизонте два заходящих солнца. Одно было большое, красное, зыбкое, на него трудно было смотреть. А другое — поменьше, холодное и синеватое. Его можно было спутать с луной, но это, несомненно, было солнце. Перетягивая шкуру, сотник злобно ворчал: «Я о маме своей так не заботился», — имея в виду плот для осла. Другие тоже были заняты делом. Никто не следил за солнцем. Телохранитель почувствовал, как корни волос на голове покрылись испариной.

— Э-э, — слабо крикнул он, поднимаясь, — э-э-э.

Монголы остановились и тоже уставились туда, куда смотрел чжурджень. Рабы вытаращили глаза и рухнули на колени, закрыв головы руками.

— Что это? — трясущимся голосом спросил рядом стоявший монгол, обращаясь почему-то к монаху.

— Да, — присоединился Лю Чжун-лу. — Что?

Старый монах спокойно посмотрел на одно солнце, потом на другое и буркнул что-то.

— Чего он сказал?

— Сейчас пропадёт, — перевел чжурджень пересохшими губами, не отрывая глаз от горизонта.

Через некоторое время солнце размером поменьше медленно растворилось в воздухе. Монголы вперились в монаха, который, обмахиваясь веером, с выражением блаженства глядел на сверкающие воды реки.

— Он что, колдун? — спросил сотник.

— Нет, — сказал чжурджень неуверенно. — Но лучше его не обижать.

Монголы постарались забыть этот случай, но теперь их не надо было убеждать в том, что животное, которое они охраняют, и впрямь ценное, потому что его хозяин стоил целой луны.

В тот же день на листе бумаги тонкой кистью монах написал следующее: «Прошли мы уже десять тысяч ли и, может быть, пройдём столько же. Видели нищих, царей, жрецов, селения, храмы, руины, убогих, весёлых и мёртвых. Всюду роскошь и бедность, бок о бок, как брат и сестра, как мышь и змея. Всюду скорбь. В здешней стороне утром холодно, днём тепло, ночью опять холодно. Зверей не видно. Есть птицы. Деревья рубят, чтобы было тепло. Рыбу едят. Они говорят — небо. А где вода? Земля? Воздух? Нет ничего, и есть всё. Такова мудрость сущего. Видел вчера котёнка. Какое счастье не знать, что уцелел!»

В конце он добавил стихи, которые сочинил сам: «Утки летят на войну — значит, скоро зима. И если четыре пальца — это четыре времени года, то что означает пятый? Уж не он ли Всё?»

Между честью и доблестью должен размещаться ум. Он не позволит двум этим павлинам распустить хвост и наделать роковых ошибок. Поэтому через пару недель изнурительных и бесплодных атак каан собрал военный совет. За прошедшее время многое произошло. У монголов почти иссяк хашар, и, чтобы пополнить число пленных, закрывающих своими телами идущих на штурм ордынцев, требовалось время, пока их пригонят из отдалённых областей. Само войско несло неоправданные потери, оборонявшиеся бились с отчаянной свирепостью, несовместимой со здравым смыслом, ибо в городе уже не осталось чему полыхать, смола кончилась, стрел не хватало, люди гибли сотнями. Более того, монголы всё-таки собрали катапульты и теперь целыми днями обстреливали крепость со всех сторон горшками с горящей нефтью или с китайским порохом и каменными глыбами, расколошматив уже четыре башни и большинство бойниц. По их впечатлению, на врагах живого места не осталось. И всё же они держались. Мужчин сменяли женщины, женщин — дети, детей — старики.